Том 1. Обыкновенная история - Страница 124

124

Над романом «Обыкновенная история» Гончаров работал в течение трех лет. В статье автобиографического характера «Необыкновенная история» (1875–1878) он писал: «Роман задуман был в 1844 году, писался в 1845, и в 1846 мне оставалось дописать несколько глав». По убедительному свидетельству одного из близких знакомых семьи художника Н. А. Майкова – А. В. Старчевского, роман не только был задуман в 1844 году, но тогда же в некоторой части и написан. (А. В. Старчевский. Один из забытых журналистов, «Исторический вестник», 1886, кн. 2, стр. 374.)

До того, как отдать свою повесть «на суд» Белинскому, Гончаров несколько раз читал первую часть ее в литературном салоне Майковых. Прежде чем появиться в печати, роман претерпел много исправлений и переделок.

В самом начале 1846 года, как об этом пишет в своем «Воспоминании о Белинском» И. Панаев, «Гончаров несколько вечеров сряду читал Белинскому свою „Обыкновенную историю“. Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно, и все подсмеивался по этому поводу над нашим добрым приятелем М. А. Языковым. Надобно сказать, что Гончаров, зная близкие сношения Языкова с Белинским, передал рукопись „Обыкновенной истории“ Языкову для передачи Белинскому, с тем, однако, чтобы Языков прочел ее предварительно и решил, стоит ли передавать ее? Языков с год держал ее у себя, развернул ее однажды (по его собственному признанию), прочел несколько страничек, которые ему почему-то не понравились, и забыл о ней. Потом он сказал о ней Некрасову, прибавив: „Кажется, плоховато, не стоит печатать“. Но Некрасов взял эту рукопись у Языкова, прочел из нее несколько страниц и, тотчас заметив, что это произведение, выходящее из ряда обыкновенных, передал ее Белинскому, который уже просил автора, чтобы он прочел сам. Белинский все с более и более возраставшим участием и любопытством слушал чтение Гончарова и по временам привскакивал на своем стуле, с сверкающими глазами, в тех местах, которые ему особенно нравились» (И. И. Панаев. Литературные воспоминания, М. – Л. 1950, стр. 308).

Белинский и Некрасов намерены были включить «Обыкновенную историю» в задуманный ими тогда литературный альманах «Левиафан». Но издание альманаха на было осуществлено. Осенью 1846 года Некрасов и Панаев приобрели право на издание «Современника», первый номер которого Некрасов и Белинский в 1847 году намечали открыть романом Гончарова.

«Обыкновенная история» поставила Гончарова в первый ряд прогрессивных писателей-реалистов, стремившихся, по словам Белинского, к критическому изображению «разных сторон общественной жизни».

В одном из своих писем к Боткину Белинский писал: «Повесть Гончарова произвела в Питере фурор – успех неслыханный! Все мнения слились в ее пользу… Действительно, талант замечательный. Мне кажется, что его особенность, так сказать личность, заключается в совершенном отсутствии семинаризма, литературщины и литераторства, от которых не умели и не умеют освобождаться даже гениальные русские писатели… Я уверен, что тебе повесть эта сильно понравится. А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!» (Белинский. Письма, т. III, стр. 198–199).

Что касается самого Гончарова, то свою задачу как автора «Обыкновенной истории» он в известной статье «Лучше поздно, чем никогда» (1879) определил так: «Когда я писал „Обыкновенную историю“, я, конечно, имел в виду – и себя, и многих подобных мне, учившихся дома или в университете, живших по затишьям, под крылом добрых матерей, и потом отрывавшихся от неги, от домашнего очага со слезами, с проводами (как в первых главах „Обыкновенной истории“) и являвшихся на главную арену деятельности, в Петербург.

И здесь – в встрече мягкого, избалованного ленью и барством мечтателя-племянника с практическим дядей – выразился намек на мотив, который едва только начал разыгрываться в самом бойком центре – в Петербурге. Мотив этот – слабое мерцание сознания необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела в борьбе с всероссийским застоем.

Это отразилось в моем маленьком зеркале в среднем чиновничьем кругу. Без сомнения, то же – в таком же духе, тоне и характере, только в других размерах – разыгрывалось и в других, и в высших, и низших сферах русской жизни.

Представитель этого мотива в обществе был дядя: он достиг значительного положения в службе, он директор, тайный советник, и, кроме того, он сделался и заводчиком. Тогда – от 20-х до 40-х годов – это была смелая новизна, чуть не унижение (я не говорю о заводчиках-барах, у которых заводы и фабрики входили в число родовых имений, были оброчные статьи и которыми они сами не занимались). Тайные советники мало решались на это. Чин не позволял, а звание купца – не было лестно.

В борьбе дяди с племянником отразилась и тогдашняя, только что начинавшаяся ломка старых понятий и нравов – сентиментальности, карикатурного преувеличения чувств дружбы и любви, поэзия праздности, семейная и домашняя ложь напускных, в сущности небывалых чувств (например, любви с желтыми цветами старой девы тетки и т. п.), пустая трата времени на визиты, на ненужное гостеприимство и т. д.

Словом, вся праздная, мечтательная и аффектационная сторона старых нравов, с обычными порывами юности – к высокому, великому, изящному, к эффектам, с жаждой высказать это в трескучей прозе, всего более в стихах.

Все это – отживало, уходило; являлись слабые проблески новой зари, чего-то трезвого, делового, нужного.

124